Александр Домогаров: Элиста — красивый город

Александр Домогаров Элиста КалмыкияНьюс: Александр Домогаров: Элиста — красивый город

В Калмыкии продолжаются съемки художественного фильма «Старшая жена». Элистинцы получили возможность своими глазами увидеть, как делается большое кино, и с удовольствием приходили на съемочные площадки в те дни, когда группа работала на Восточном рынке в шестом микрорайоне, в Сити-чесе, Золотом хуруле и даже ночью на площади Ленина. Сейчас съемки проходят в Лагани. А в прошлый вторник в редакции «Элистинской панорамы» побывал исполнитель одной из главных ролей, артист театра и кино Александр Домогаров.

ЧЕГО НЕ ПОНЯТЬ ПЫТЛИВОМУ ЧИТАТЕЛЮ

– Александр Юрьевич, как вы освоились в Элисте по такой жаре? Успели акклиматизироваться?

— Я нигде не успеваю акклиматизироваться, потому что полжизни проходит в поездах и самолетах, полжизни где-то еще, а на дом меня не остается совсем, и я только мечтаю, что проведу два дня дома. Поскольку дел накопилось в Москве куча, за эти два дня я ничего не успеваю, хотя уже наметил, что (начинает говорить скороговоркой) прилетаю в два часа, с двух до трех должен взять автомашину, мне ее должны помыть, потом нужно ехать туда, потом сюда, опять туда-сюда, отыграть спектакль, сесть в поезд, приехать в Санкт-Петербург, вечером приехать в Москву, потом сесть в самолет и улететь…


Сити Чесс Город Шахмат

– Оно вообще надо, спросит пытливый читатель? Это осознанный выбор или жизнь так закрутила?

— Пытливому читателю этого не понять. И зачем надо, я никогда никому не смогу объяснить. Это нужно мне, в первую очередь. Иначе я не стал бы заниматься этой профессией. Ездил бы по «Кинотаврам» и всяким тусовочным местам.

– А отчего не ездите? Вот недавно в Каннах фестиваль был…

— Скажу так — я в Каннах бывал, но по делу, с картиной Ежи Хоффмана «Огнем и мечом». Приехал, прошелся по красной дорожке. Был на «Ликах любви», и там тоже была картина. А ехать для того, чтобы просто потусоваться, убить две недели, чтобы о тебе что-то напечатали… Нет.


Элиста

– Когда вы больше обижаетесь на прессу, когда нагло врут…

— (перебивает) Я не обижаюсь никогда. Просто считаю, что есть славные имена в журналистике, люди, которые обладают определенными моральными качествами, а есть… Почему-то, я это тысячу раз говорил, от врачей мы требуем: «Ты же давал клятву, почему не лечишь?». А журналисты, видимо, никому не клялись. В этой профессии либо есть люди, либо людей нет. В 90 процентах случаев людей нет. Когда мои друзья, а потом уже злейшие враги, работающие в престижных и модных газетах России, печатают всякое.., ну что ж тут сделаешь. Поэтому я всегда за телеинтервью, когда, глядя в глаза, можно услышать интонацию и сложно что-либо прибавить от себя. А вы не там запятую поставили, и — все!

– Казнить нельзя помиловать?

— Точно. Помиловать уже нельзя. Извините, я не очень люблю вашего брата журналиста. Ну, не то что не люблю… В Москве знают — лучше ко мне не подходить. Тема Домогарова закрыта. Так вот меня гикнуло, сказал — дальше будут «собаки». И даже могу набить морду.

– И все-таки, что вас больше всего раздражает, возмущает (если не обижает) — когда нагло врут или когда выкладывают на всеобщее обозрение правдивые, но не предназначенные для широкой публики подробности личной жизни?

— Мне очень хорошо один раз объяснили: когда включена вот эта штука (показывает на диктофон), ты себе не принадлежишь. Поэтому вряд ли среди нашего брата есть настолько тупые, чтобы говорить под запись о заведомо ненужных вещах. Если только я этого сам не захочу. Или преследую определенные цели. Тут у меня броня. «Тигры» и «Пантеры» просто не сравнятся.

НА СЦЕНУ ИДУ ДРАТЬСЯ

– Тогда давайте о приятном. Вам недавно присвоили звание Народного артиста России…

-…и тут же пресса все это опоганила. «Комсомольская правда» написала, что Домогаров сидел, зевая и засыпая, а когда вышел президент, что-то промямлил. На самом деле у Владимира Владимировича изменились глаза, когда он меня увидел. И я один из немногих, кто сказал не заученную фразу «я очень рад, что вы так высоко оценили мой скромный труд», а «спасибо большое», потому что в 43 года получить звание народного артиста — это достойно. Я очень люблю театр, действительно люблю театр, в котором служу, и это звание — не только заслуга, но и ответственность.

– Насколько важно для вас получить признание своих заслуг не только от народа, но и от государства?

— Я вам так скажу — это было бы очень приятно моим маме и папе, которые лежат на Преображенском кладбище в Москве. Мой родной брат, позвонив три дня назад, сказал: «Представляешь, а мы не знали – нам Люба позвонила из Австралии, я тебя поздравляю!». Я говорю: «Да? Что ж, очень хорошо».

– Это спокойствие от самодостаточности?

— От привычки жизни. И понимания, что ты есть на самом деле. Я уже много раз говорил — тысяча двести зрителей в зале. Тысяча двести, на секундочку. А ты один. Пусть не один, есть коллеги, партнеры. Но тысяча двести! И все в твоих силах. Или ты их сломаешь, и они будут слушать, например, стихи Ростана, или… А в зале люди, которые, я так думаю, не все благосклонно относятся к стихам. Тридцать процентов — да, они понимают, они приходят ради этого в зал, а остальные 70… Для них имеет значение только фамилия — Турецкий, «Бандитский Петербург». И заставить эту тысячу двести, ну хорошо, не тысячу двести, восемьсот человек, заставить в конце встать — для меня это как экзамен, который я провожу семь-восемь раз в месяц. Для меня это боль, это драка! Я всегда говорю, что на сцену иду драться. Доказывать, что я не персонаж из телевизора, а человек, который занимается профессией. Я люблю профессию, а не околопрофессиональную фигню! Именно профессию. Да, согласен, иногда не хватает нервов. Я могу быть не в том настроении, чтобы ко мне подходили люди после спектакля и говорили «ай-ай-ай, можно ваш автограф, можно с вами сфотографироваться», — могу нахамить. Слишком устаю за эти четыре часа. Люди не понимают. А ты выходишь после спектакля весь мокрый! Гример берет мою рубашку после первого акта: «Ну да, килограммчика на полтора потяжелела», а у зрителя такое ощущение, что я вышел, как выпорхнул, и пошел дальше с букетом цветов.После таких спектаклей только кажется, что все закончилось. Умылся, вытерся, вышел. А приходишь домой и понимаешь, что заснуть не можешь. И дело не в том, что ты думаешь об образе, о том, как сегодня сыграл, нет. Просто не спится и все.

– И ремесло не выручает?

— (вздыхает) Ремесло — это… (еще раз вздыхает). Я не люблю артистов с «холодным носом». Именно поэтому я преклонялся перед Олегом Ивановичем Борисовым. Ты можешь быть уставший, больной. Какой угодно! Ты понимаешь, что тебя не хватает на сегодня, что тебя нету — и да, включаешь ремесло, но уже через десять минут включается машина, как бы ты этого не хотел. А есть категория артистов, которая только на ремесле и едет. Технику, навык — ремесло, как вы говорите, за 20 лет, поверьте, можно приобрести. И очень страшный период наступает, когда ты понимаешь, что тут (показывает на грудь) — пусто. Такое случается: ты выходишь на сцену и думаешь: все, пусто, не могу сегодня! Ничего не могу, но оно (снова показывает на грудь) живое, оно еще работает, и это видно. Кто-то говорит, что пот на сцене — это неэстетично. Может быть, но я вижу, что актер отдает, чувствую энергетику. И это дорогого стоит.
ЗАТО БУДЕТ, ЧЕМ ИГРАТЬ

— Когда Раневскую просили помочь стать артистом, она говорила — Бог поможет. Вам, кроме Бога, кто-нибудь помогал? Люди или обстоятельства?

— Я знаю одно – помогает все, что с нами происходит в жизни, если мы болеем тем, чем мы занимаемся. Был такой период в жизни, когда я звонил Сашке Балуеву и говорил: «Все! Не мо-гу! Я вешаюсь!». А он мне: «Терпи, зато будет чем играть». Мы забываем какие-то вещи, которые с нами происходят, но наступает момент, когда начинаешь раскручивать ситуацию и думаешь: подожди, что-то похожее было. Это не значит, что на площадке я буду копировать, но ощущения свои могу достать. Эмоции — и помощь, и грузило, которое висит на тебе постоянно.

– Вы служили в трех театрах, скажите, насколько судьбоносным был переход из одной труппы в другую, из второй в третью?

— У меня было три театра. Первым был Малый театр, куда я пришел сразу после училища. Потом призыв в армию, и меня, слава Богу, Михаил Иванович Царев отправил служить в театр Советской Армии. Золотое место для театральной молодежи было! Золотое — это когда артисты служат не в саперных войсках, вы понимаете (улыбается)? Интересно было, когда после училища и года в театре, находясь в армии, ты понимаешь, что такое театр изнутри. Ведь не все артисты знают, как поставить декорацию или повесить кулису. А мы за два года этот театр излазили вдоль и поперек, узнали, что и как делается. Одновременно играя спектакли, делая большие роли. Это был 85-й год и такое золотое сечение — Певцов, Лазарев-младший, Балуев, Меньшиков, Сташков, Ледогоров. Десять лет в театре Советской Армии, как из пушки. А потом переход в театр Моссовета.

– Прижились? Все-таки театры слишком разные…

— Сказать «разные» — это ничего не сказать. Но был еще и резкий уход из театра Советской Армии. Это когда я понял, что сел, очень крепко сел. В театре тоже есть своеобразная иерархическая лестница, на третьем этаже — «народные», они поближе к сцене. Ну, чтобы далеко не ходить. Рядом — заслужённые, приближённые. И я сидел на этом этаже. И это было медленное засыпание. Надо было себя дергать. Я ушел резко, на «Моего бедного Марата». Мы ставили его к дате и думали, что спектакль проживет сезончика два. Спектакль идет до сих пор, и никто его снимать не собирается. Кроме нас.

— Считаете, пора?

— Любой организм, а спектакль — это организм, рождается, живет и умирает. Когда мы его делали, он родился, слава Богу. А есть спектакли, которые выпускают уже мертвыми. Мы отыграли сезон, и, может быть, нам даже где-то свернуло башку, потому что спектакль записали на телевидение, все это увидели, и к нам начали приходить наши коллеги на мастер-классы. Когда его выпускали, было очень тяжело играть вторую часть, там, где герои уже взрослые. Мы все что-то там из себя пыжили, переживали. А сейчас очень тяжело играть начало, играть людей без мыслей, живущих чувствами и не понимающих, что такое война. Да и какая война в 17 лет! У меня отец никогда не вспоминал о фронте, только перед смертью. И это показатель. Когда стало плохо, заболел, тогда и полезли краски. Говорил: «Да, положили мужичков-то». А когда был здоровым, мощным мужиком, начнешь расспрашивать, а он: «Да ну, Сашка, какая война!». И вот спектакль умирает. Он стал такой… тяжелый, что ли.

– Кто должен сказать «хватит»?

— Думаю, сами артисты, потому что театр — это фабрика. Кассы собираются, спектакль идет. Но мы три года назад сняли «Милого друга» при полных аншлагах. Зал битком, люди на люстрах висели! А я сказал — не могу больше, у меня ощущение плесени. Я выхожу на сцену и понимаю, что не хочу. Слава Богу, отношения в театре сложились такие, что меня понимают. Ну, не меня, а суть проблемы.

СНАЧАЛА СНИМИТЕСЬ У РЯЗАНОВА!

– А как в театре относятся к вашей кинематографической параллели?

— Слава Богу, мы нашли понимание.

– Это потому что ваше появление на киноэкране обеспечивает театру устойчивый зрительский интерес?

— Могу сказать одно — я уже заслужил достаточную аудиторию, чтобы, не снимаясь в кино, собирать залы. Но это лишняя подстежка. Сейчас поясню. Для того, чтобы артист набрал определенную корзину впечатлений, его надо выпустить «погулять, свежей травки пощипать». Я вот после «Джекила» (спектакль «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» — от ред.) нормально себя чувствовал, набрал работы, а сейчас начнется сезон, когда будет не до чего. «Нагулявшись и пощипав травки», я понимаю, что с ноября по апрель ничем посторонним не смогу заниматься. Потому что это будет либо здесь, либо там — не в коня корм.

– Говорят, вы страшно популярны в Польше. Какие еще города и страны хотелось бы покорить? Про Голливуд не спрашиваю, наверное, устали отвечать.

— Не хочу я в Голливуд, да и Польша-то возникла только благодаря Хоффману и театру. Это тоже была авантюра, когда завертелась польская линия. Сначала собирались снимать фильм, потом решили все-таки сделать спектакль. Был «Макбет», чистой воды авантюра — уехать на полгода в другую страну и заниматься там спектаклем.

– Вам говорили — ну зачем, может не надо, может, лучше здесь?

— Нет, не говорили. Да я бы никого не послушал. И потом Польша — не край света, я же приезжал играть спектакли.

– А вас не раздражают вопросы про Голливуд? Про то, что всем кажется, что именно там настоящий актерский успех?

— Кому кажется? Читателям?

– Широкой публике. Ну,плох тот солдат, который не мечтает… и далее по тексту. Так, может, плох тот актер, который не мечтает, например, сняться у Спилберга?

— Пускай для начала снимется у Рязанова. А то у нас сделают что-то мало-мальское в кино, и сразу в Голливуд.

– А чем вас «Старшая жена» привлекла?

— Вы знаете, сценарий-то старый. Есть такой замечательный драматург, зовут ее Зоя Кудря. Мы с ней познакомились, когда шла работа над «Колчаком». Я был поражен. Материал очень серьезный, тяжелый, а надо было написать десять серий, начать с Колчака полярного и привести его к расстрелу. И она написала. Я получил во-о-от такое машинописное произведение. Читаю сцену, у меня картинка, читаю дальше — картинка. То есть девушка пишет картинками, при этом перерабатывая такое количество исторического материала, выкапывая такие факты… Не выдумывая из головы! У меня к ней очень трепетное отношение. А сценарий «Старшей жены» я читал, помню, лет пять назад и еще тогда сказал: «Кудря, по всем голливудским параметрам написана история!». Поэтому, когда пошел разговор о съемках, сомнений у меня не было. Другое дело, что мы это уже делали. Ивану Ивановичу Соловову я сразу сказал, что таких персон мы уже играли, ничего нового для себя я не вижу.

– И чем вас заманили?

— Материал хороший. Интересно, что из этого можно слепить. И еще оператор замечательный…

– Партнеры…

— Ну, с Розановой мы не один фунт соли съели.

– В фильме присутствует ярко выраженный восточный колорит, который долгое время не был востребован на широком экране. Это поиск новой натуры?

— Не то чтобы поиск новой натуры, скорее, картинка. Я думаю, что у зрителя не возникнет вопросов, почему на этой картинке присутствует селение, в котором живут Андрей Панин и Ирина Розанова с совершенно определенными лицами. Если возникнет, значит, мы не доработали. В этой картине очень много колорита, и мы шутим, что Национальное географическое общество будет плакать, если мы не продадим его (смеется). Нет, правда, есть очень красивые кадры. И эти степи бескрайние! Но всю эту историю можно спокойно перенести в любую глубинку или в Прибалтику, к примеру, и ничего не изменится.

– Вы снялись в 30-40 картинах, и каждый раз у вас были очень эффектные партнерши. Габриэлла Мариани, например, очень шла к вашим усам и бороде. С Могилевской получился очень убедительный, жизненный дуэт. А еще были такие же точные попадания?

— Были.

– И партнерши, с которыми вы смотритесь органично?

— Я со всеми смотрюсь органично (улыбается).

— А с кем бы хотелось еще побывать в картине?

— Ни с кем.

— Вы, как настоящий мужчина, ищете не лучшего, а нового?

— Я ищу стабильного. А что касается экрана, то я с Кабо уже третью работу начал делать. Я ее убить готов иногда, но мне приятно, когда она так: (изображая голос Ольги Кабо) «Я не могу, Саша, не могу, у меня ничего не получается». «Вешайся, — говорю, — Оля, вешайся, уходи из театра!» (смеется). На самом деле у нас очень теплые, дружеские отношения.

— Кстати, ваша роль в «Графине де Монсоро» — одна из немногих, где вы были с бородой и усами. Вот интересно, они были настоящие?

— Настоящие.

— А еще на какие жертвы вы готовы ради воплощения режиссерского замысла?

— На любые! Когда я снимался у Хоффмана, параллельно шли съемки «Что сказал покойник». Там я блондин, а у пана Ежи — брюнет. И когда через месяц у меня от постоянного перекрашивания волосы начали выпадать пачками, они стали вот такого (показывает на оранжевую салфетку) цвета. И черный не травится, и белый не берет. Но если интересный образ, для картины я могу многое сделать.

Я ПРОЩАЮ.

— Говорят, не только режиссеры вас мучают, сами тоже себя не бережете, трюки без помощи каскадеров делаете?

— Это же интересно! Я же могу!

— А чувство самосохранения?

— Есть же братья-каскадеры, и потом, на всех трюках мастер страхует… Я ж не нас только отморожен, а от случая никто не застрахован. Вот я помню, второй сезон «Турецкого» снимали, мы придумали трюк на машине с переворотом, а режиссеру об этом не сказали. Приехали на съемку, это был мой день рождения. Готовят машину на трюк. Снимаем. Дело происходит на Рижском шоссе. Пятница, люди едут на дачу. А смысл был в том, что Турецкого догоняет черный джип, из него раздается автоматная очередь, и машина летит кувырком. А я Михаила Иосифовича Туманишвили уже пару дней убеждал — вот бы снять это одним планом — машина едет, переворачивается, падает, и из нее выбирается артист. Классно! Ни ножниц, ни склейки! И вот этот знаменательный день настает, я ему говорю: «Сейчас, только кофе допью», а сам к пацанам. Они мне надевают страховку, и тут Туманишвили: «Ты что!!!». А я ему говорю: «Уже все решено», и в машину, проверяю — здесь молоток, на случай, если что-то пойдет не так и придется разбивать стекло, здесь огнетушитель. Считаем, сколько мне надо времени, чтобы отстегнуть специальные ремни, снять перчатки, шлем. Он на все это смотрит. А в это время перегораживают трассу…

— …и вас тихо ненавидят все дачники.

— Так оператору нужен сплошной автомобильный поток! И вот мы тихо поехали, пустили поток. Командуют: «Джип давай!». Пятница. Вечер. Все едут на дачу. И наблюдают, как едет такси, его догоняет черный джип «Чероки», опускается стекло, стрельба, такси летит кувырком! Я потом говорю: «Сейчас люди приедут к себе на дачу и начнут рассказывать — мы видели такое на мосту!». Но это такой адреналин… В Польше на съемках, когда я находился в люльке между двумя конями, они оторвались от ведомого, и мы поехали… Мы ехали вот так (показывает угол крена), была задача — вылезти из люльки и их остановить… Я потом выпивал после этого, и немало. Когда понял, что было. Когда лошади остановились, меня вынули побитого всего и сказали: «У тебя была ситуация, в которой никто, кроме тебя, не смог бы ничего сделать, иначе они бы тебя затоптали». Зато есть что вспомнить, понимаете?

— Не знаю. Скажу так — понимаю, но не разделяю. Хотелось вот о чем спросить — недавно по «Культуре» показывали спектакль «Король Убю» с Калягиным в главной роли. Замечательная постановка, неожиданно новый Калягин… Сомнительным показалось обилие обнаженной натуры и ненормативной лексики. Вы за полную свободу в театре или все-таки за то, что надо держаться в рамках пристойности?

— Театр любой может быть, у театра нет ограничений, я считаю. Другое дело — что я приемлю, а что нет, в какой театр я пойду, а в какой — подумаю. Если я хочу видеть нечто, я должен иметь возможность это увидеть. Если же не хочу чего-то видеть, то тут, как и в ситуации с телевизором, должна быть возможность выбирать.

— Вам приходится много гастролировать. Случалось ли такое, что вкусы провинциальной публики не совпадали со столичной модой? Когда в Москве постановка на «ура» катила, а приехали, скажем, в Саратов — и не идет?

— У нас не такой репертуар, чтобы он где-то катил или не катил. Классические постановки, железобетонные. Что в «Хайде», что в «Марате», что в «Нижинском» (спектакль «Нижинский, сумасшедший Божий клоун»- от ред.) я не преследовал никаких иных задач, кроме «энергетических». Дело в другом — какой зритель к тебе приходит на гастролях. И город Саратов на меня произвел… дикое впечатление. Мы играли «Нижинского» в Театре оперы и балета, в первых рядах сидели своеобразные люди, которые могут позволить себе купить билет за более чем средние деньги. И один, сидя в первом ряду с бутылкой пива, так разочарованно протянул: «Эх, Турецкий!». Ну не то увидел, что хотел! Показывают спектакль про гениального танцовщика, а зачем ему это надо? Он с бутылкой пива пришел на Турецкого посмотреть за три тыщи…

— Коробит?

— Я прощаю. Ну не дано человеку! И никогда не будет да но. Мне жалко. Значит, где-то допущена ошибка. Им самим, или его родителями.

— По поводу Саратова вы определились, а что насчет Элисты?

— Мне нечего сказать. Вот два дня выходных, а я из номера никуда не выхожу. Сижу за компьютером. Да и жарко. Я видел город из окна машины. У меня очень хороший водитель, он мне показал буддийский храм, объяснил, как нужно барабаны крутить. Но Элиста — красивый, интересный город. Я его запомнил.


Элиста

Анжелика Гурская
Вера Брезгина
Фото Ирины Березовской
«Элистинская панорама», июнь 2007 года
Республика Калмыкия

Калмыкия валюта

Оставить комментарий

Поиск
Калмыкия
Алексей Орлов уволит
Калмыкия ВКонтакте Калмыкия Твиттер


Фестиваль тюльпанов

Фестиваль лотосов
Басан Захаров
Фестиваль Ойрад тумэн
Необходимо активизировать работу!
Работа в Калмыкии